Леонид Алехин

Ворота монастыря Неопалимой Купины, что в альпийском местечке Бергсдорф, на самой границе земель Священного Ордена Тевтонского, отворились на закате. Отворились нешироко и ненадолго, достаточно, чтобы пропустить человека в одежде паломника, следующего в Святую Землю. На плече у него была котомка, лицо скрывалась под полями круглой шляпы, а при ходьбе он выбивал из земли пыль острым концом дорожного посоха.

Когда паломник сделал первый свой шаг – за стенами монастыря пробил колокол, гулко и протяжно. Ворота грохнули, закрываясь за его спиной. Лязгнули засовы.

Паломник уходил, не оборачиваясь. Поступь его была прямой и уверенной. Он шел, как человек, твердо знающий свой путь. Дойдя до дорожного указателя, сложенного из камней еще во времена прошлого Крестового Похода, он, вопреки своему виду, повернул не в сторону Иерусалима, а в противоположную сторону - на запад.

Когда ночь опустилась на землю, он достал из котомки небольшой фонарь, залил в него масла. Привязав фонарь к навершию посоха, паломник шагнул на узкую горную тропу. Похоже, он собирался идти сквозь темноту, пренебрегая опасностью стать жертвой коварного обрыва или разбойной шайки.

Он не загасил фонарь, даже когда над вершинами Альп поднялась полная багровая луна и залила тропу своим изменчивым светом. Башни укрепленного как крепость монастыря давно скрылись из виду, а паломник все шагал. Впереди у изгиба тропы показался большой плоский камень, чья форма говорила, что в древние времена его касались человеческие руки. Руки, стесавшие верхушку камня и вырезавшие на нем ломаные руны. Любой местный житель, завидевший эти руны, постарался бы обойти камень стороной, особенно в такую ночь, как эта. Местные жители догадывались, какова природа темных пятен, покрывавших древнее тело камня.

При приближении паломника к камню стало понятно, что на нем восседает крохотная фигурка. То был карлик, одетый в зеленый кафтан с золотыми пуговицами, кожаные штаны, щегольские сарацинские сапожки и зеленый же цилиндр. Из уголка рта карлика торчала поблескивающая золотом соломинка.

При виде паломника карлик, болтавший до того беззаботно ногами, вскочил на камень и замахал крохотной ручкой.

- Приветствую, приветствую тебя, - закричал карлик тоненьким голоском. – Приветствую тебя, странник. Не остановишься ли ты здесь, не составишь ли мне компанию? Ночь холодна, а я с радостью разделю с тобой мою трапезу.

Паломник остановился, не доходя пары шагов до камня. Опустил котомку на землю, снял с посоха и поставил рядом свой фонарь. Освещенное снизу его лицо оказалось совсем юным, узнавшим лишь первую поросль на упрямом подбородке.

- Будь здрав, незнакомец, - сказал он. - Благодарю тебя за приглашение. Милостью Божьей я оставил монастырь сытым и от трапезы откажусь. Но побеседую с тобой с удовольствием.

В руке карлика появился, словно по волшебству, кусок мяса, от которого он с легкостью оторвал клок острыми зубами.

- Зря отказываешься, странник, - пробурчал он с набитым ртом. – Когда еще выдастся возможность перекусить отменной козлятиной. А как ты сказал твое имя?

- Я не говорил, - ответил паломник. – Но скрывать его я не вижу причины. Я наречен братом Уриилом.

Карлик проглотил последний кусок козлятины и засмеялся, будто услышал отменную шутку, захлопал себя по круглому животу.

- Ах, как чудно, - выговорил он, отсмеявшись. – А как звали твоего отца, брат Уриил?

- Я не знал своего отца. Восемнадцать лет назад братья монастыря Неопалимой Купины нашли меня у ворот своей обители, приютили милостью Божьей и назвали Уриилом в честь светоносного архангела. Сегодня закончилось мое обучение, и я был отправлен в паломничество, чтобы подобно моему покровителю нести свет. Теперь, когда я назвался тебе, позволь же мне узнать твое имя, незнакомец.

- Мое имя, - карлик опять засмеялся, и смех его в этот раз был похож на каменный шорох, предвещающий обвал в штольне. – Многие бы желали знать его, поверь мне, юный паломник. Твои наставники разве не сказали тебе, что имя есть величайшая тайна и сила? Твой бог дал Адаму и его потомкам власть наделять сущее именами, но не забывай, что иные вещи носили имена и до Адама. Но не будем уходить в сторону. До рассвета не так уж много времени, а я бы хотел покончить с одним затянувшимся делом.

Карлик заложил руки за спину и заходил туда-сюда по камню.

- Я хочу рассказать тебе одну историю, молодой Уриил. История эта приключилась на этот самом месте двадцать ваших лет назад. К камню, который ты видишь перед собой, камню, который в два раза старше вашего умершего бога, пришел рыцарь по имени Готфрид. Он шел в дальнюю землю, сражаться за гроб своего Господа, - последние слова карлик выговорил с отвращением. – Но рыцарь помнил, что его предки поставили здесь этот камень и вырезали на нем слова клятвы другим богам. И подобно своим предкам он пришел к этому камню просить для себя победы в бою, воинской славы и богатств. В назначенный час, когда луна поднялась над горным хребтом, он умертвил черного козла и окропил камень горячей кровью.

Глаза карлика вспыхнули, и зрачки сжались в них до тонких полосок.

- Ни капли крови не было пролито зря, и просьба рыцаря была услышана. В обмен на помощь хозяева камня попросили Готфрида о самой малости. По возвращению из похода он должен был принести и оставить на камне то, что ждет его дома, но не имеет еще имени. И рыцарь согласился.

Карлик хихикнул.

- Ведь он в своем поместье он ведал имя каждого крестьянина, каждого пса и овцы. А значит, когда он вернется, хозяева камня, глупые старые боги, останутся ни с чем, - карлик цокнул языком.

- Минуло два года. Рыцарь Священного Ордена вернулся домой, овеянный славой. Сорок повозок с добычей и две тысячи сарацинских невольников сопровождали его. Ни один воин из дружины Готфрида не погиб, а его самого не коснулась ни сабля, ни стрела. Древние боги не обманули. А значит пришло время рыцаря выполнять свою часть договора.

Карлик поднял голову, задумчиво изучая бледный диск луны.

- Каково же было изумление рыцаря, когда он узнал, что уходя в поход, оставил свою прекрасную молодую жену на сносях. Младенца нарекли в честь покойного батюшки Готфрида Юргеном. Каков же был ужас Готфрида, когда он понял, что именно младенца, кровь от своей крови он должен отнести на камень старых богов и оставить в ночи. И знаешь, что, странник?

Карлик прищурился, неожиданно длинные его пальцы с кривыми коричневыми ногтями скрючились.

- Он сжульничал! - взвизгнул карла. – Проклятый рыцарь сбежал к папскому престолу, где на него была наложена епитимья, и он отправился искупать грех идолопоклонничества в земли славов. Нести белокожим варварам слово вашего бога!
Карлик не говорил, он шипел, брызгая слюной.

- А перед этим он отвез своего наследника в горный монастырь. Туда, куда нет хода старым богам и их слугам. Отдал ребенка, предназначенного в пищу Древним, в услужение распятому богу и его служкам.

Карлик мгновенно успокоился, проникновенно посмотрел на паломника. На его лице появилась широкая искренняя улыбка. Ее портило одно лишь обстоятельство.

Рот карлика был подобен пасти акулы с двумя рядами острых треугольных зубов.

- Но мы умеем ждать, - прошептал этот страшный рот. – Восемнадцать ваших лет для нас не срок. И я ждал здесь, ждал все это время. Ждал, пока ты покинешь неприступные стены монастыря, юный Юрген сын Готфрида.

С гор потянуло ледяным ветром. Клубящиеся тени, похожие на мантии глубоководных чудовищ, окутали луну. Мрак наступал с той стороны жертвенного камня. Мрак, в котором карлик в зеленом кафтане не казался больше смешным. Он словно бы подрос и руки его удлинись до колен.
С последним порывом ветра погас фонарь у ног паломника, и тьма упала на тропу.

Голос карлика дробился и доносился со всех сторон.

- Твоя плоть не так сладка, как плоть младенца. Но душа вкуснее плоти. Твоя душа чиста, молодой Юрген. Ее трепет насытит наш голод. Сегодня ночью ты вернешь нам долг твоего отца и эхо твоих криков навсегда поселится в здешних скалах.

Чудовищная тень нависла над фигурой паломника, потянулась изломанными конечностями. И замерла.

Посох в руках паломника наливался светом. Свет этот заставил отшатнуться мрак.

- И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста, - сказал паломник. Голос его звучал ровно и без страха. - И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает.

Посох между ладоней паломника вспыхнул по всей длине от упертого в землю острия до навершия огнем жарким и бездымным.

- Если бы твой взгляд был способен проникнуть за стену монастыря, то бы увидел, что в его саду растет куст купины. Пророщенный саженец тернового куста с Земли Синайской, - сказал паломник. – Того самого куста, в который низошел, чтобы свидетельствовать Моисею Уриил, ангел Господень. Мой посох сделан из ветви этой купины. Малая частица присутствия архангела в нем, малая, но ее достаточно, чтобы опалить тебя пламенем негасимым.

Тень отшатнулась от огня, сжалась в фигуру карлика. Лицо его было искажено ужасом и ненавистью.

- Ты не причинишь мне вреда, сын Адама, - прошипел карла. – Твой бог еще не был рожден, когда я пил кровь с этого камня. Ты не знаешь, с кем имеешь дело.

- Знаю, - возразил паломник. – Я знаю тебя, нареченный Румпельштильцхеном.

Горло карлика исторгло дикий вопль такой силы, что паутина трещин разбежалась по жертвеннику. Щегольские сапожки Румпельштильцхена по щиколотку погрузились в камень.

- Связанный силой твоего имени, ты не сможешь бежать, - сказал паломник. – И я говорю тебе, Румпельштильцхен – у тебя нет власти надо мной и над моим родом.

С горловым хрипом карлик рванул на себе кафтан. Коричневые когти глубоко погрузились в плоть, вырывая черные с изнанки куски.

- Третий раз нарекаю тебя твоим истинными именем, Румпельштильцхен. Нет в тебе власти над этой землей и над ее людьми.

Камень треснул пополам, и карлик провалился в него по пояс. Его руки продолжали раздирать собственную плоть, обнажая клубящийся живой мрак.

Паломник поднял посох над головой и обратил лицо к небесам

- Ты творишь ангелами Твоими духов, служителями Твоими - огонь пылающий, - воскликнул он и с размаху вонзил пылающий посох в черное сердце карлика по имени Румпельштильцхен.

Когда утих гулявший между альпийских вершин гром, и остыли раскаленные обломки древнего жертвенника, паломник был уже далеко. Он шагал без устали, освещая себе путь масляным фонарем.


Его путь лежал в далекий город Бремен, где по рассказам путников, злые духи вселялись в животных и людей, заставляя их творить ужасные дела. Брат Уриил, нареченный при рождении Юргеном сыном Готфрида, спешил. Кто знает, когда врата монастыря распахнутся следующий раз, когда следующий паломник возьмет в руки терновый посох, чтобы светом и словом Господним разгонять тьму.

Над острыми вершинами альпийских гор занимался рассвет.

Ночь была тихой. У костров спали люди, измученные отступлением, давно превратившимся в бегство. Обессиленные кони уже не ржали, сетуя на отсутствие овса, лишь тихонько всхрапывали, словно жалуясь своим, конским богам. Поверженными титанами громоздились у горизонта Петелийские горы, манили своим тропами, такими близкими, такими укромными. Такими недостижимыми.

Неудивительно, что даже часовые поддались всеобщему отчаянию. Вместо того чтобы стеречь лагерь они заварили дурманную похлебку из дикой белены и теперь глазами, ослепшими от видений, слепо таращились в пустоту.

Чужак миновал их беспрепятственно.

Опираясь на витой пастуший посох, он обошел наскоро поставленную засеку, прошел мимо патрулей и спящих бойцов. Его целью был одинокий костер, возле которого сидел человек и задумчиво правил оселком лезвие короткого меча.

Чужак подошел к костру и, не дожидаясь приглашения, сел, сложив посох подле себя. Протянул руки к огню. Ночь была зябкой.

- Давно не виделись, Вестник, - сказал человек.

Он вытянул меч к огню, любуясь своей работой. Лицо гостя под капюшоном плаща плыло в жарком мареве над костром, и никак нельзя было понять, из каких он земель и сколько ему лет.

И руки, протянутые к теплу, в зависимости от того, как плясали тени, казались то гладкими руками мальчишки, то изъеденными временем скрюченными стариковскими дланями.

- Я пришел сказать тебе, что завтра ты умрешь, - молвил гость.

Человек взмахнул мечом, послушал, как тот режет воздух и, недовольно сморщившись, снова взялся за оселок.

- Это добрая весть, - сказал он. – Только надолго ли?

Когда руки чужака поворачивались над огнем ладонями вверх, было видно, что на них нет линий.

- Нам не дано знать наши судьбы, - ответил чужак.

Человек усмехнулся уголком рта.

- Я не один из вас, Вестник, - напомнил он. – Я был заблудшей овцой из вашего стада и за это лишен счастливого глотка забвения и места на гребной скамье Перевозчика.

- Теперь ты бич, который щелкает, когда стадо забывает наши имена, - жестко сказал Вестник. – Это делает тебя ближе к нам, чем к ним.

Человек покачал головой.

- Имена, которые вы меняете так легко и охотно. Как и овец в вашей отаре. Для них у вас нет имен. Я помню, как звали каждого из трехсот, умерших со мной в один день. Они взывали к вам перед смертью, а Фермопильские скалы возвращали им лишь эхо. Кто вспомнит их теперь?

- Люди помнят тебя, - ответил Вестник. – В тот день ты вернул им веру в Воина и Защитницу. Мы отблагодарили тебя длительным отдыхом, а люди сложили о тебе легенды.

Человек прижал оселок к лезвию с такой силой, что полетели искры.

- Что будет с моими людьми завтра? – спросил он.

- Часть погибнет с тобой, так решено. Остальных распнут на крестах вдоль дорог. Почему тебя интересует их судьба?

- Потому что ваша мне уже известна, Вестник.

Чужак рассмеялся тихим неприятным смехом.

- Так излей же мне свою мудрость, - попросил он, отсмеявшись.

- Я размышлял, - начал человек. – И я понял вашу игру, ваш обман. Вы заставили людей верить в вас вместо себя. Вы пьете их веру, как вино, едите, как хлеб. Но однажды, Вестник, однажды настанет день, когда вам перестанут давать новые имена. Поток веры в вас иссякнет, и люди наконец-то поймут, что даже распятые на крестах, втоптанные в кровь и грязь они чище и выше вас. Они поверят в себя, в человека, а вас забудут надежней, чем хлебнув из чаши забвения.

Лицо Вестника исказилось, игра теней и света превратила его в страшную нечеловеческую маску.

- Это случится не завтра, - прошипел он.

- Не завтра, - согласился его собеседник. – И мне придется возвращаться еще не раз. Но однажды, вернувшись, я вас не застану. Тогда я смогу умереть, как жил всегда – человеком.

Вестник поднялся одним текучим движением, будто сам он был создан из зыбких предрассветных теней. Человек встал вместе с ним и его загорелое, иссеченное шрамами тело сделало фигуру чужака еще бесплотней.

- До скорого свидания, - проскрипел Вестник. – Порадуй нас завтра как следует.

Человек отсалютовал ему мечом. Подарок друга-гладиатора Крикса, короткий галльский клинок был украшен символом рыбы. На галльском «мирмилл», на эллинском «ихтис».

- Обреченный на смерть приветствует тебя, - сказал человек. – И просит донести до всех вас благую весть.

Луч восходящего солнца скользнул по лезвию меча и, отразившись в пустых глазах Вестника, заставил его закрыться лишенной линий ладонью.

- Благую весть, - повторил человек. – Радоваться вам осталось недолго.

День выдался суматошным.

Сначала на ланч из ближайшего бизнес-центра привалила толпа безликих болванчиков в черных костюмах и оранжево-синих галстуках. Они галдели, перебрасывались сообщениями через «блекбери», а Алиса порхала между столиками, проклиная дневную смену. Болванчики редко оставляют чаевые, съедая скупую бизнес-норму. Но не это в них самое неприятное.

Сильнее всего язвит их высокомерие. Каждый из них, проводящий восемь часов в зеркальном аквариуме бизнес-центра, мнит себя избранным. Стоящим на вершине пирамиды человеческих потребностей, в самом низу которых скорчилась она, Алиса, в своем клетчатом фартуке. И эта небрежная уверенность, с которой болванчики, пешки, протягивают ей свои корпоративные карты, она задевает сильнее всего.

Они это знают. Это момент, когда они упиваются своим превосходством. Все оплачено. Все включено. Кредитная история безупречна. Три процента чаевых входят в сумму счета. Треньк. Спасибо.

Раньше они вызывали у нее ненависть. Теперь не осталось ничего, кроме равнодушия.

В разгар бизнес-ланча один из посетителей, сидевший за крайним столиком, сорвался и выбежал из кафе. Сутулый, маленький, очень бледный, но не из болванчиков. Он был одет в короткие штаны и смешную жилетку.

Все разы, когда Алиса смотрела в его сторону, он нервно поглядывал на часы и что-то бормотал.

- Алиса, - обратилась к девушке менеджер зала. – Девятый столик. Посетитель не заплатил по счету. Почему ты не проследила?

Алиса не ответила. Она понимала, что в любом случае теперь платить ей. Сжав зубы, она отправилась убирать за торопыгой.

Тот даже не тронул свой заказ – кусок морковного торта. Перед тем как выбросить его в ведро, Алиса увидела свернутый кусочек бумажки, прилепившийся к торту. Она развернула его и прочла.

«Съешь меня».

Гневно фыркнув, шутки про Алису по надоедливости в ее жизни спорили только с вопросом «где миелофон», девушка выбросила торт и записку в мусор.

Около пяти часов, когда наплыв клиентов стал спадать, приехал грустный цветочник. Для вечернего банкета ему заказали сорок букетов красных роз, но он привез белые.

- Это будет стоить мне моих чаевых за неделю, - сообщила Алиса.

В ее голосе не было злости. Цветочник сам чуть не плакал.

- Я, я, - бормотал он, - я могу их перекрасить.

- Вы еще шутите, - Алиса мотнула головой. – Отнесите цветы в зал.

Перед уходом он оставил ей визитку, сделанную в виде игральной карты. Алиса отправила ее в мусор вместе с оберточной бумагой.

Вернувшись на веранду, она обнаружила за седьмым столиком старика в высоком цилиндре. Он задумчиво макал в жасминовый чай свои часы.

- Дедушка, дедушка, что вы делаете!

Алиса забрала часы у старика, поднесла их к уху. Гробовое молчание вместо тиканья.

- Ну, вот.

Старик поднял на девушку сморщенное лицо, показавшееся Алисе смутно знакомым. Ее коснулось что-то вроде дежа вю

- Милая, - старик прищурился и прочитал надпись на ее бедже. – Алиса. Какое красивое имя. Он уже не обижается на меня, но здесь, в этом месте, здесь его нет. Здесь нет времени, совсем.

- Да, - согласилась Алиса. – Все вечно куда-то спешат, вы правы.

Старик, рассеянно улыбаясь, покачал головой. Ей показалось, что он хотел сказать что-то еще, может быть напомнить, где они встречались, но тут ее окликнул второй менеджер – блондинка, всегда одетая в белое.

Кто-то пролил на шахматную плитку пола соус, и надо было срочно убрать.

Когда Алиса вернулась к седьмому столику, старика уже не было. Дежа вю развеялось и только желтые пятна от чая на белых квадратах скатерти напоминали о милом сумасшедшем в цилиндре.

Он тоже не заплатил по счету, но Алиса на него совсем не злилась.

Вечером, когда болванчики вновь потянулись в кафе за вечерней пинтой пива, Алисе заказали кальян. Невероятно толстая женщина в фиолетовом платье заняла угловой диван. При всей своей толщине она ухитрилась быть очень обаятельной и у них даже завязалась необязательная беседа. Но тут болванчики снова потребовали внимания и брюнетка в черном, первый менеджер, даже прикрикнула на Алису.

Когда Алиса вернулась к угловому столику, болтливой толстухи не было. На ее месте сидели двое – один седой, в рабочей одежде, с натруженными мозолистыми руками. Второй – лоснящийся от жира лысый толстяк с редкими усиками.

- Простите, - растерянно пробормотала Алиса. – Ну, тут до вас...

- Да-да, вам велели передать! – радостно сказал толстяк и улыбнулся, обнажая необычайно большие резцы. – Вот.

«Ну и денек», - подумала Алиса, принимая от толстяка небрежно завернутый в салфетку белесый гриб. «Две недели без чаевых, как минимум».

- Милая, - попросил старик. – Не могла бы ты принести нам устриц?

- К сожалению, устриц сегодня в меню нет, - растерялась Алиса. – Могу я вам предложить что-нибудь другое?

- Ну, раз устриц нет, мы, пожалуй, пойдем. Да, дружище? – спросил старик.

Толстяк кивнул, и, вздыхая, начал высвобождать свои телеса из-за стола.

Алиса долгую минуту смотрела им вслед, прежде чем пойти за стойку и выбросить гриб в ведро. Ей ужасно хотелось домой.

Незадолго до начала банкета, черный менеджер отправила ее освободить последний занятый столик. Сидевший за ним невысокий мужчина со всколоченными волосами и бакенбардами уже давно закончил есть, и теперь гонял туда-сюда по скатерти свернутую в шар салфетку.

Когда Алиса подошла, он не поднял взгляд.

- Занятное тут у вас заведение, - тихо сказал он. – «Шах и мат», отличное название.

Алиса пожала плечами. На сегодня ее запас дружелюбия закончился. Мужчина поднял на нее лучистые зеленые глаза, улыбнулся, неожиданно устало и грустно.

- Присядьте на минуту, Алиса, - попросил он.

Официанткам запрещалось подсаживаться к клиентам, но натруженные за день ноги гудели. Болело поврежденное в детстве колено. Алиса неожиданно обнаружила себя сидящей напротив мужчины. Он смотрел куда-то мимо нее, все еще улыбаясь.

- Вы нас простите, Алиса, - попросил он. – Все не со зла, поверьте.

«Еще один сумасшедший на мою голову», - подумала девушка.

- Скажите, - спросил мужчина. – А вы были недавно на представлении цирка «Дю Солей»?

- На «Зазеркалье»? - спросила Алиса. – Нет, но очень хотела пойти. Билеты оказались слишком дорогими.

- Слишком дорогими, - повторил мужчина. – Да, деньги это теперь все. А вы знаете, Алиса, большинство ведь не помнит, что после Страны Чудес Алиса попала в Зазеркалье. Не думаю, что вам бы понравилось это представление. Оно довольно зловещее.

- Что же может быть зловещего в цирке? - удивилась Алиса. – Я в детстве мечтала в нем работать.

- О, в цирке хватает зловещего, поверьте мне, - мужчина задумчиво потрогал старый шрам на подбородке. – Цирк это уродливое, вывернутое отражение нашей жизни. Зазеркалье. А в Зазеркалье свои законы. Главный из них – никогда не поступать, как его жители. Иначе сам станешь одним из них.

- Алиса! – голос брюнетки. Или блондинки. Иногда она их путала.

- Я больше не смею вас задерживать, - торопливо сказал мужчина. – Возьмите только вот, пожалуйста. С днем рождения вас!

Алиса оторопела. Никто из ее знакомых, из тех, с кем она дружила или работала, не вспомнил, что у нее сегодня праздник. А грустный незнакомец откуда-то узнал и принес ей подарок. Маленькую красную коробочку, перевязанную лентой.

И Алиса ничего не сказала ему, не вспомнила про счет, когда он встал и вышел. На прощание в зеркальных дверях мелькнула и растаяла его грустная улыбка.

Уже поздней ночью, когда банкет был самом разгаре, и пьяные в дым гости принялись петь караоке, Алиса открыла коробочку. В ней лежал маленький флакон из дымчатого стекла. К пробке была прикреплена бумажка с беглой надписью от руки «выпей меня».

Алису нашли через десять минут. Двое растерянных белых поварят вытащили ее из закутка, положили на пол перед двумя менеджерами – белой и черной. Сердце Алисы не билось. На ее губах застыла улыбка, а из разжавшийся руки выкатился пустой флакон.

Музыка в зале стихла. Гости застыли, кто где стоял или сидел. На улице тоже наступила тишина, невероятная, угрожающая. И только на самой грани слышимости чуть-чуть потрескивало стекло.

- Она, - медленно проговорила белая, - как она…

- Она ушла, - прошипела черная.

- Она ушла!!! – закричали они.

Их лица исказились нечеловеческой злобой, отразившейся на лицах гостей и обслуги. Тонкая паутина трещин побежала по их щекам и лбам от уголков глаз и губ и тут же патиной подернулась витрина кафе, зеркала над стойкой бара, бликующие шары под потолком, блестящая плитка пола.

Но первой не выдержала и лопнула, разлетаясь на миллионы острых осколков, зеркальная стена бизнес-центра. Застывшие за ней болванчики превратились в тысячи оранжево-синих визитных карточек, и их разметало порывом свежего ветра.

В город пришла весна.

Приятная музыка разбудила Чена в час пополудни. Это был не сигнал будильника. Как и большинство жителей трехмиллиардной Республики Чен не работал и мог вставать тогда, когда хотел. Это напоминал о себе встроенный в височную кость Чена виджет «Счастливого фермера». Пришло время сбора урожая.

Зевнув, Чен движением ладони развернул над кроватью трехметровую плоскость экрана. Меньшая бы просто не смогла вместить весь североамериканский надел Чена.

Перед гражданином Республики предстали аккуратные косые прямоугольники грядок, крашеные в веселые цвета собачьи конуры и счастливые работники в белых рубашках. Они улыбались и махали руками. «Доброе утро, господин», - говорили их нарисованные рты.

Чен улыбнулся и благосклонно кивнул. Он по-своему любил этих маленьких пиксельных человечков, день и ночь трудившихся ему на потеху. Смеха ради он пытался выучить их нелепые варварские имена, покупал им симпатичные домики на распродаже и даже избегал закармливать их до потери сознания энергетиками. Его ближайший сосед, Вонг, был к человечкам не так благосклонен, поэтому ему и удалось обогнать Чена на целых десять позиций во всеобщем рейтинге.

Ну, что же, сегодня Чен нанесет грядкам Вонга визит. И, возможно, раздобудет десяток-другой редких семян. Но это позже, а пока для человечков пришло время сбора риса.

На экране появилось призрачное отражение руки Чена, которая размашистым движением отметила делянки с созревшим рисом. Часть человечков торопливо бросилась выполнять указание. Некоторые, особенно новички, еще колебались. Чен вздохнул. Он очень не любил понукать своих маленьких подданных. Но если они не будут стараться, то его надел ждет участь фермы другого соседа – Ши.

Ши в последнее время увлекся новой версией «Совершенного мира», игры на взгляд Чена слишком сложной. Пару раз он подключался к ней, рубил волшебным поющим мечом рогатых духов зла, но эти забавы быстро утомляли Чена. Пусть «Счастливый фермер» не может похвастаться такой графикой, ведь любимой игре Чена сто десять лет, на десять больше чем самому Чену. Зато в ней есть что-то настоящее, заставляющее вспомнить гражданина Республики о своих корнях.

А эти волшебные мечи – что в них? Пустая забава и опустевшие грядки, на которых копошатся, умирая от голода, опустившиеся человечки Ши. Иногда из жалости Чен ронял им немножко рисовых колобков или ростков бамбука, но с каждым днем их становилось все меньше.

- Вы же не хотите, чтобы с вами случилась та же беда, а, малыши? – отчески спросил Чен.

Его прозрачная рука дала легкую оплеуху одному из человечков, отчего он покатился кубарем. Остальные беззвучно завопили и забегали кругами. Некоторые похватали корзинки и принялась лихорадочно собирать рис. Но группа самых упрямых, проявляя настоящее неуважение, расселась кружком на земле. Они делали вид, что никакого Чена не существует.

- Сплошное наказание с вами, - вздохнул Чен. – Ну, раз вы не понимаете по-хорошему.

За девяносто с лишним лет игры Чен приобрел определенные навыки, которые и вывели его на самую вершину общереспубликанского Рейтинга. Его первый надел располагался не в уютной Америке, а на холодных виртуальных просторах Сибири.

Тамошние человечки были куда упрямей нынешних. Но и с ними Чен научился справляться. Жаль, что один из сибирских умельцев как-то научился отключать республиканские управляющие контуры. И прежде чем ситуация вышла из-под контроля на Сибирь и прилегающие территории были сброшены усмиряющие бомбы. В образовавшихся пустошах уцелевшими играют теперь редкие поклонники «Фоллаута».

Сначала надо выявить лидера. Вот тот человечек в красной бейсболке, который больше всех размахивает руками. Чен аккуратно зацепил его пальцами за воротник и поставил в центр круга. Небольшая демонстрация.

Человечек задрал голову и принялся грозить кулаком в небо. Из его маленького рта вылетали гневные иероглифы, обещавшие, что человечек будет жаловаться, даже подаст на Чена в суд.

- Забавный, - улыбнулся Чен. – Я бы с тобой подольше поиграл. Но у меня же весь рис сгниет.

Виртуальные пальцы Чена ласково, но неумолимо сжали голову человечка. Спустя мгновение она лопнула, разбрызгивая по сторонам ярко-алые и желтые пиксели. Началась паника, бунтовавшие человечки бросились врассыпную, некоторые попадали на землю, закрывая головы руками.

Чен переловил их всех в охапку и подтащил к грядкам. Большинство человечков поняли намек и работа закипела с утроенной силой.

- Вот, - улыбнулся Чен. – И никаких энергетиков не надо, молодцы. Всегда бы так. А то ведь не будете работать, пройдете морф-камеры и в «Совершенный мир», рогатыми демонами. Будете тогда мои грядки вспоминать.

У него мелькнула мысль устраивать показательные казни каждое утро, чтобы поднимать боевой дух уцелевших. Но потом он решил, что такие развлечения слишком в духе соседа Вонга, старинного любителя варварской игры «Травиан» с ее децимациями и гекатомбами.

- Кстати, - сказал Чен. – Не пора ли нам навестить нашего друга? Ну-ка, кто из вас желает перебраться через забор? Только осторожней, не разбудите собак. Собачки у Вонга злющие.

Намерения Чена были прерваны появлением подноса с завтраком. Натуральные рисовые колобки в меде, прекрасное начало прекрасного дня. Потом чашечка зеленого чая, может быть под настроение сеанс виртуального петтинга с несовершеннолетними школьницами. В рамках программы сексуального развития молодежи, одобренной Министерством Гармонии.

- Берегись, Вонг, - прочавкал колобком Чен, - я иду!

Интересно, он никогда не задумывался, откуда берутся прекрасные натуральные продукты, которыми он, как и все жители Республики, привык завтракать, обедать и ужинать. Впрочем, эта мысль ненадолго увлекла Чена. Несовершеннолетние школьницы улыбались и махали ему с экрана. Чен улыбнулся в ответ и распахнул свои прозрачные объятия так широко, как будто хотел обнять весь мир.

Чен был счастлив.

Барон Владимир Харконен со вздохом опустил свое огромное тело в кресло. Положил унизанные перстнями пальцы на головы яшмовых гаргулий. По левую руку от него застыл в напряжении начальник его личной охраны Саид. По правую маялся от нетерпения молодой на-барон Фейд Раута. Сегодня дядюшка ожидал особенных гостей и он, Фейд-Раута, был впервые допущен к их встрече. Знак особого доверия со стороны старого упыря.

Барон Харконен сделал ленивый жест рукой. «Начнем».

Ворота в дальнем конце приемного зала распахнулись. Одновременно по знаку Саида две шеренги охраны выстроились перед креслом, а зал разделила пополам потрескивающая стена пентащита.

Владимир Харконен не доверял своим гостям.

В воротах появилась странная процессия. Шесть высоких, выше даже сардаукаров в церемониальных шлемах, фигур, с ног до головы закутанных в белое. Между ними на высоте их плечей плывет в коконе суспензорного поля ребристый металлический куб. На его передней стенке багровый круг с черной точкой, неприятно похожий на пылающий глаз.

В животе Фейд-Рауты появляется неприятная тяжесть. Он понимает, благодаря науке Сафира Хавата, кто перед ним. Посланцы Икац, запретного мира, отвергнувшего заповеди Бутлерианского Джихада. Хозяева и рабы мыслящих машин. Говорить с ними, даже видеть их – преступление против Империи и человечества.

«Люди ли они вообще?» - думает Фейд, глядя на ломкие движения белых фигур. «Или марионетки, а кукольник – чуждый всему живому машинный разум – внутри этого металлического куба?».

Процессия останавливается перед завесой пентащита. Охранники нервничают, Фейд чувствует кислый запах их пота. Непонятно, что пугает их больше – еретики-машинопоклонники или раскаленные крючья имперских дознавателей. Их ужас неожиданно придает самому Фейду смелости. Освободившись от страха, его разум становится чист, позволяя на-барону мыслить, как подобает ученику ментата.

«Почему Падишах-Император не уничтожит Икац и другие миры еретиков?», - спрашивал он у Хавата. «Ведь они поставили себя вне Великой Конвенции. Можно без всякого риска обрушить на них всю мощь имперского ядерного арсенала»

Глаза ментата теплели.

«Тот же вопрос задавал мне и Пол». – говорил он. «Ответ прост и сложен. Политика Шаддама-IV строится на страхе и выгоде. Страх – неизвестно, что могут противопоставить бутлерианские еретики даже объединенной мощи Великих Домов. Никто достоверно не знает, как далеко зашла эволюция машинного разума, не достигла ли она контроля над атомным распадом. Выгода – на изобретения еретиков всегда будет спрос, а там где есть спрос, есть императорская доля. Закрывая глаза на отношения Великих Домов, с машиннопоклонниками, Император оставляет за собой право обвинить неугодного герцога или барона в нарушении заповедей Оранжевой Библии. Выгода и страх, Фейд. Выгода и страх».

Повинуясь жесту барона, вперед выступает церемониймейстер, бритый евнух с жезлом-кадуцеем.

- Дом Харконенов отказывает вам в своем гостеприимстве, - произносит он высоким голосом. – Дом Харконенов чтит Оранжевые Заповеди.

Это фраза не для посланников Икац. Она обращена к Преподобной Матери Императора, которая может принять участие в дознании.

Крайняя правая фигура в белом издает неприятный скрипучий звук. До Фейд-Рауты не сразу доходит, что это голос, цедящий слова унилингвы с размеренностью маятника.

- Посланники Унифицированного Кластера не намерены вступать в отношения с Домом Харконенов. Посланники Кластера не продают и не покупают товары, не ведут переговоры, не оказывают помощь, не вступают в союз торговый или военный.

Церемониймейстер кивает и ударяет жезлом об пол. Это служит сигналом к началу демонстрации.

В одной из граней летающего куба появляется черное отверстие. Ближайшая к кубу белая фигура извлекает из него необычный предмет – на взгляд Фейд-Рауты он похож на ружье, созданное несуществующей расой разумных насекомых. В руках посланца Икац оно оживает, светится изнутри зеленым огнем. По металлическим щупикам-отросткам пробегает неприятная дрожь. Ствол, выглядящий, как паучьи челюсти раскрывается.

- Улей-станнер, - скрипит голосом неотличимым от голоса первого унита машиннопоклонник. – Стоимость одного образца – девять миллиграмм специи. Стоимость тысячи единиц боеприпасов – четыре миллиграмма специи. Гарантированный урон от применения тысячи единиц боеприпасов – стандартная имперская полукогорта.

«Зачем им специя», - думает Фейд-Раута. «Неужели правда, что еретики ведут работы над синтезом искусственного меланжа и им нужен сырой материал? Однако, полукогорта, пять тысяч человек за стоимость одной дозы уличного нюхальщика».

- Щиты, - скучным голосом говорит барон Харконен, глядя в сторону и ни к кому не обращаясь.

- Проницаемость обычного боевого щита восемьдесят четыре процента, - скрипит машиннопоклонник.

Фейд чувствует, как каменеют охранники барона, слышит, как шумно сглатывает Саид. Внезапно пентащит, способный остановить роту сардаукаров, не кажется им таким уж надежным.

- Демонстрация может быть произведена, - завершает свою речь унит.

По сигналу церемониймейстера из незаметной двери на стороне гостей выталкивают электрическими палками раба. Его кожа покраснела от берсерк-наркотика, в руке нож, талия охвачена металлическим кольцом щита. Спотыкаясь, он шагает к посланникам Икац.

Ствол-челюсть поворачивается в сторону раба. Из улей-станнера вырывается рой гудящей металлической мошкары, которая облаком окружает жертву демонстрации. Дальнейшее завораживает и вызывает отвращение, как танцы дервишей-Тлейлаксу.

Раб пытается отмахнуться ножом от мошкары. Стальной рой облепляет его, просачивается сквозь щит. Крошечные механические насекомые проникают под кожу, дорожки вздутий протягиваются по телу раба. Когда они достигают груди и головы, ноги раба подкашиваются, и он падает на пол. Тело его на глазах убывает в размерах – машинный рой пожирает жертву изнутри. Не проходит и минуты, как от раба остается лишь шевелящаяся металлическая масса, которая постепенно застывает, превращается в бурый прах.

«Прекрасное оружие», - думает Фейд. «Но его применение делает бессмысленным сами каноны войны. Сила, ловкость, храбрость, коварство не имеют значения. Щепотка специи, всего лишь щепотка специи, клянусь Рогатой Матерью».

- Для целей демонстрации произведен избыточный расход одной единицы боеприпаса, - ставит точку унит.

Барон Харконен шевелит толстыми пальцами. Церемониймейстер угодливо сгибается в поясе. Обернувшись к посланцам Икац, он переворачивает жезл змеями вниз. Фейд-Раута понимает, что это жест отказа.
Улей-станнер исчезает внутри летающего куба. Барон поворачивается к Фейду и как ни в чем не бывало, произносит

- Мой драгоценный Питер часто повторял – «Ничто не убивает быстрее, надежней и дешевле, чем кинжал». И жадность, добавлю я, и жадность, мой милый Фейд. Девять миллиграмм специи это, а-аах, так дорого, по нынешним ценам.

«По ценам, установленным, тобой, дражайший дядюшка», - думает Фейд. Впрочем, с появлением у фрименов этого таинственного лидера, Муад Диба, цены растут и помимо воли Харконенов. Политая кровью специя дорога вдвойне.

- Следующий образец, - слышится лязгающий голос унита.

(продолжение следует)

Рейс 1256, Берлин Нью-Йорк, высота полторы тысячи метров, шесть часов сорок семь минут спустя.

Хайке никогда не забудет момент, когда прямо перед ней открылась дверь туалетной кабинки. Той самой, запертой сразу, как обнаружилась пропажа пассажира с двенадцатого ряда.

Стюардесса сделала два шага назад, села на пустое сиденье. Ноги не держали. Первая пришедшая ей в голову мысль была до смешного нелепой: «Меня и Михеля уволят». В Нью-Йорке, в аэропорту их ждала спасательная служба, полиция, поисковая бригада с собаками.

Пассажир, исчезнувший над Атлантикой и вернувшийся на рейс перед посадкой, вежливо улыбнулся Хайке и, постукивая тростью, направился на свое место. Его провожал множественный изумленный шепоток. Заглянув в туалетную кабинку, Хайке обнаружила опущенную крышку унитаза, чистый умывальник и целое зеркало.

Она еще не знает, что у трапа самолета ее и других пассажиров рейса 1256 вместе с бригадой К-9, полицией, антитеррористической группой и спасателями из службы 911 будет встречать странный маленький человек. Он будет одет в клетчатое пальто и высокий черный цилиндр. За лентой цилиндра у него будет багряно-золотой кленовый лист, таким же цветом, цветом нездешней осени заблестят его глаза.

Под их взглядом пассажиры рейса 1256 один за другим забудут загадочного Олафа Брюге. Удивленно переглянутся Хайке и Михель, увидев какую встречу им приготовил аэропорт. Да и сами спасатели и полицейские начнут хвататься за рации, запрашивая руководство – какого их заставили топтаться перед берлинским рейсом?

Никто не заметит вышедшего последним Олафа. А человечка в клетчатом пальто никто и не видел с самого начала. Только лениво помахивающие хвостами собаки поглядывали в его сторону и тогда он, хитро улыбаясь острыми зубами, прикладывал к губам палец.

Они встали друг напротив друг друга. Олаф поклонился, прикладывая кулак к груди. Человечек прикоснулся к ободу цилиндра.

- Я слышал сегодня в нашем доме праздник, - сказал человечек на древнем наречии, звучавшем в долинах Шотландии задолго до первых людей.

Олаф молча откинул волосы с левого уха. Человечек глазами пересчитал серебряные гвоздики. Его сморщенное, как печеное яблоко, лицо расплылось в улыбке.

- Добрые вести для народа холмов, - сказал он. – Воистину добрые вести. Поспешим же, мой друг, чтобы успеть на пир. Феи станцуют для нас и пикси угостят нас старым добрым медом. А потом…

- А потом я вновь смогу уснуть, - сказал Олаф. – До тех пор, пока ты вновь меня не призовешь меня. И когда-нибудь, Король Осени, мой долг будет выплачен.

- Но это будет потом, - подхватил маленький человечек. – А пока идем, прогуляемся по радужному мосту. Нас ждут дома.

И они пошли бок о бок, прямо по взлетной полосе. Холодный ветер закружил невесть откуда взявшиеся желтые листья ведьминым хороводом. Те немногие, кто случайно смотрели им вслед, видели лишь, как в безоблачном небе выгибается невесть откуда взявшаяся радуга. И спрашивали удивленно друг у друга: «А вы, скажите, вы тоже ее видите?».

Для них радуга всего лишь атмосферное явление, а не мост между миром людей и эльфов и не крыша сокровищницы Оберона, повелителя фей, пикси и лепреконов. Люди счастливы в своем неведении.

(конец, первая часть здесь, вторая часть здесь, третья часть здесь, четвертая часть здесь)

- Ахад, десятый наследник Дома Гренделя, - сказал Олаф, изящным движением кисти, стряхивая со шпаги густые черные капли. – Как остроумно для мерзкого обитателя недр спрятаться от нас в небесах. Пришлось за тобой погоняться.

Названный Ахадом заскрипел зубами. Звук был такой, как будто крошились гранитные глыбы.

- Олаф, - прохрипел он. – Цепной пес Оберона. Ты, убийца моих братьев, посмел прийти за мной. Я раздавлю каждую твою кость, а останки скормлю моим троллям.

Олаф улыбнулся так легко и искренне, как будто Ахат спросил его о здоровье его многочисленных родственников.

- Боюсь, у твоих троллей нет сегодня аппетита, - сказал он.

Его левая рука взметнулась к затылку, выдернула заколку из прически. В пальцах Олафа заколка распалась на веер тонких острых пластин, которые он метнул в Ахада и четырех троллей. Воздух наполнился тонким свистом.

Четверо серолицых повалились на пол, мертвее, чем родившая их проклятая земля. Пятая пластина засела между указательным и средним пальцем Ахада, в вытянутой перед лицом потомка Гренделя руке. Ухмыляясь, Ахад смял метательную пластину, скатал в комок, как кусок конфетной фольги.

- Глупый, глупый альв, - гудел он, воздвигаясь из кресла, будто ускоренная в миллиарды раз складка на стыке материковых плит. – Я слышу каждое сокращение твоих мышц, каждый стук твоего сердца предупреждает меня о твоих намерениях.

С нутряным рыком Ахад выдернул из пола свое кресло с вышитым на подголовнике гербом – бескрылым драконом, Червем Дома Гренделя. И метнул в Олафа.

Олаф распластался по полу, выбросив в сторону руку со шпагой. Кресло пролетело над его головой, обрушило барную стойку. От грохота Ахад поморщился. Шагнул вперед, с невероятной для его массы легкостью, увертываясь от порхающей шпаги. Обрушил на Олафа удар сомкнутых в замок кулаков. Олаф отпрыгнул назад двойным сальто, а в полу появилась глубокая вмятина. Самолет тряхануло, завыла сирена.

- Тебе повезло, что мы не встретились на земле или под ней, травяной ублюдок, - выдохнул Ахад. – Но тебе не уязвить меня своим серебром, а я рано или поздно тебя достану.

- Девять твоих братьев говорили то же самое, - ответил Олаф, засовывая руку за полу сюртука. – Я сделал из их позвонков себе дудочку. Хочешь послушать, как я на ней играю?

Костяная дудка, поднесенная к губам Олафа, издала отвратительный скрипящий звук – среднее между воем осла и визгом тормозных колодок. Ахад завыл, зажимая уши руками.

- Не очень-то благозвучный инструмент, - заметил Олаф. – Признаться, и материал был так себе.

Ахад рванулся к нему, но его встретила новая трель. Наследник Гренделя упал на колени, между прижатых к ушам пальцев побежала черная кровь. Расширенными глазами он следил, как Олаф в третий раз подносит дудку к губам, надувает щеки.

Крик Ахада был страшен, от него иллюминаторы пошли трещинами, но он не смог заглушить дудку из костей его братьев.

- Думаю, на сегодня достаточно музыки, - сказал Олаф, подступая к скорченной туше Ахада. – Посмотрим, сможешь ли ты услышать это.

Серебряная шпага в его руке сверкнула, взлетая над яремной веной Ахада, последнего из рода Гренделя. И опустилась, не встречая препятствий.

Перед тем, как вернуться в туалетную кабинку, Олаф, орудуя тесаком тролля, изрубил тело Ахада на куски. Вынул из подкладки сюртука маленький серебряный гвоздик, обмакнул в черную кровь Ахада. Кровь загустела, превращаясь в крохотный осколок агата, и вместе с тем окаменели останки Ахада. Под их чудовищным весом самолет просел, завалился на крыло и начал падать.

Олаф, маневрируя между летающими туда-сюда кусками обстановкам и глыбами, бывшими раньше плотью Ахада, пробирался в хвост самолета. На ходу он проколол левое ухо десятым гвоздиком с черной головкой, слизнул с пальца каплю своей ярко-зеленой крови.

Дверь туалетной кабинки хлопнула, а несколько минут спустя, «Сесна» вдребезги разбилась о волны Атлантического океана.

(продолжение следует, первая часть здесь, вторая часть здесь, третья часть здесь)

Частный реактивный самолет, пункты вылета и назначения неизвестны, высота 13 тысяч метров, один час, тридцать пять минут назад.

В салоне новехонькой «Сесны», кроме главного пассажира, было шесть человек. Двоих из них с некоторой натяжкой можно было назвать стюардами, хотя борцовским телосложением и лицами плохого землистого цвета, они были как братья, похожи на остальных четырех. Один из «стюардов» стоял за барной стойкой, второй менял пепельницу у локтя хозяина. Четверо остальных в каменной неподвижности оккупировали драпированные алым бархатом сиденья.

Главный пассажир, куривший сигару и каждый второй раз стряхивавший пепел на пол, мог приходиться шестерым своим спутникам отцом. Его нельзя было назвать толстым, скорее его телу была свойственна угрожающая грузность, оттекших жиром каменных мышц. Большая лысая в уродливых буграх голова сидела прямо на широких плечах. Картину дополняли крохотные глазки и уродливые уши, будто вывернутые наизнанку – прозрачные купола плоти, пронизанные черными нитями артерий.

Сейчас они дрогнули, уловив движение в туалетной кабинке в хвосте самолета. Не звук, лишь шевеление воздуха. В салоне «Сесны» работало активное шумоподавление такой мощности, что даже рев моторов превращался в едва различимое гудение мухи. Гость, пришедший через разбитое зеркало, умудрился ничем не потревожить тишину, однако же был услышан.

Повинуясь жесту хозяина, двое громил стали за его спиной, двое перед ним. Два «стюарда», на ходу доставая из-под пиджаков мясницкого вида тесаки, заторопились в хвост. В движении они утрачивали сходство с людьми, горбясь и страшно выворачивая огромные лопатки. Из полуоткрытых ртов на пол сочилась густая темная слюна.

Олаф шагнул из распахнутой двери туалетной комнаты, отбрасывая в сторону полую трость. В его руке блестела, обманывая ложной хрупкостью, серебряная шпага. Два выпада, и он, не замедляя шаг, перепрыгнул громоздкие трупы.

- Ахад, десятый наследник Дома Гренделя, - сказал Олаф, изящным движением кисти, стряхивая со шпаги густые черные капли. – Как остроумно для мерзкого обитателя недр спрятаться от нас в небесах. Пришлось за тобой погоняться.

(продолжение следует, первая часть здесь, вторая часть здесь)

Рейс 1256, Берлин Нью-Йорк, высота 12 тысяч метров, один час, пятьдесят семь минут назад.

Пассажир рейса 1256, значившийся в документах, как Олаф Брюге, вошел в туалетную кабинку, аккуратно запер дверь за собой. Прислонил трость к умывальнику и обстоятельно помочился.

Профессиональный уролог удивился бы цвету его мочи – столь же насыщенно зеленой, как и цвет радужки Олафа.

Повернувшись к зеркалу, Олаф, собрал свои длинные волосы и заколол их старинной заколкой в своеобразную прическу, с торчащим вверх хвостом. Уши у него оказались столь же необычными, как и остальные детали его облика – плотно прижатыми к черепу, лишенными мочек и заостренными вверху. Левое ухо у него было пробито не меньше чем девятью серебряными гвоздиками с крохотными капельками агата на концах.

Олаф некоторое время разглядывал себя в зеркало. Потом достал из внутреннего кармана сюртука небольшую бутыль с высоким горлом. Аккуратно отвинтил пробку, плеснул на ладонь немного чернильного цвета жидкости, лишенной запаха. Провел испачканной пятерней по лицу, оставив извилистые полосы на лбу и щеках. Указательным пальцем провел поперечную черту вдоль переносицы, через губную ложбинку, разделил ей подбородок. Очень тщательно вытер руки и спустил салфетку в унитаз.

Бутыль он спрятал. Подождал некоторое время, пока необычный макияж, похожий на боевую раскраску, высохнет. Поднял ладонь. На среднем пальце он носил печатку с огромным изумрудом, ограненным в виде пирамидки. Олаф повернул кольцо пирамидкой к себе, положил ладонь на зеркало.

Ладонь двинулась вниз. Изумруд заскрипел по амальгаме. За ним оставался четкий, как шрам от скальпеля, след. Олаф начертил на зеркале несколько изломанных символов, похожих на скандинавские руны. Отвел руку, сжал ладонь в кулак и с силой ударил по изуродованному зеркалу.

В это мгновение самолет затрясло и у всех заложило уши, но пассажиры приняли это за эффект турбулентности.

Зеркало разлетелось на сотни мельчайших осколков, которые, вместо того, чтобы упасть вниз, серебристым туманом зависли в воздухе. На месте зеркала образовалось отверстие, сквозь которое была видна другая туалетная комната, намного больше и роскошней, чем та, в которой стоял Олаф.

Пассажир рейса 1256 подхватил свою трость и с невероятной змеиной ловкостью проскользнул в отверстие. За его спиной оно тут же затянулось белым пластиком, а зеркальные осколки забарабанили по резиновому покрытию пола.

(продолжение следует, первая часть здесь)

Рейс 1256, Берлин Нью-Йорк, высота 12 тысяч метров

- Слушай, Хайке, - сказала стюардесса. – Там пассажир в эконом-классе уже два часа в туалете. Я стучала, не отвечает. Может ему плохо?

- А что за пассажир? – спросила ее коллега.

- С двенадцатого ряда. Высокий такой, в черном.

- А, наш гот, - улыбнулась Хайке. – С тростью.

- Ага, он.

- Я сейчас проверю.

Хайке отодвинула занавеску, отделявшую бизнес-класс от экономического и пошла между рядами. Пассажиры большей частью спали. Мальчишка, закинув ноги на подлокотник, играл в приставку. Хайке ему улыбнулась, но он не заметил.

Хайке летала уже пятнадцать лет и привыкла, что на каждом рейсе будет как минимум один пассажир со странностями. На «гота» она обратила внимание еще при посадке. Он летел один, без багажа. Одет был, как на карнавал, в винтажный черный сюртук до колен, штаны, заправленные в высокие сапоги. До невозможности бледный, черные гладкие волосы до плеч. У него была трость, такая длинная, что Хайке удивилась, как ему дали ее пронести в самолет.

А еще ей запомнились глаза пассажира. Невозможно ярко-зеленого цвета. Она еще подумала, что с линзами он переборщил. Пассажир отказался от ужина, выпил стакан воды без газа и, как ей показалось, заснул. Нет же, оказывается, решил запереться в туалете.

В тамбуре у туалетных комнат скопилась небольшая очередь. До Хайке донеслись возмущенные междометья. Кто-то требовательно постучал в запертую дверь.

- Ну, сколько можно!

- Простите, извините, - Хайке аккуратно раздвинула пассажиров, подошла к двери вплотную. – У вас все в порядке? – спросила она.

Подождала, переспросила на английском, голландском, итальянском. Постучала. За дверью царила тишина. Тишина Хайке не понравилась.

- Попрошу вас покинуть тамбур, - обратилась она к пассажирам. – Сейчас мы все уладим.

Она сняла трубку внутренней связи и вызвала из бизнес-класса, Михеля, стюарда. Он явился через минуту с немым вопросом на широком баварском лице.

- Пассажир заперся в туалете, - объяснила Хайке. – Два часа уже там. Вскрываем дверь, под мою ответственность.

Михель коротко кивнул. У него за плечами была армия, работа в службе спасения. С ним Хайке сразу почувствовала себя уверенней.

На возню с замком ушло несколько секунд. Михель, отодвигая Хайке распахнул дверь.

Никого. Крышка унитаза опущена.

- Это что шутка какая-то? – раздраженно спросил Михель.

Хайке, зажав ладонью рот, показала пальцем. В горле Михеля екнуло. На полу, в умывальнике, повсюду лежали крохотные осколки – все, что осталось от выбитого зеркала.

Михель потрогал белый пластик стены в зиявшем на месте зеркала проеме. Заглянул в мусорник, поднял крышку унитаза. Хайке, борясь с ощущением дурного сна, сняла трубку и вызвала кабину экипажа.

- Командир, - сказала она. – У нас ЧП.

(продолжение следует)